В памяти каждого, кто здесь живет, есть стойкая ассоциация: начало сентября — день города.
И неважно, что далеко не каждый год у нас имеется круглая дата, и совсем не всегда общая ситуация располагает к тому, чтобы мощно праздновать, не говоря уж об исторической достоверности мифа о том, что Москва основана именно в 1147 году, условного и намного позднее принятого за правду, как и все мифы. Просто так уж заведено, что московский день рождения — примерно сейчас, и не нам нарушать.
Что можно подарить самому себе? Ведь если ты прожил всю жизнь в Москве, то день города — это твой собственный день, а вовсе не только чиновников или праздной толпы на площадях. В моем случае это были бы воспоминания – самые лучшие воспоминания о тех местах в городе, где, останавливаясь на минуту, проходя по делам или гуляя, я чувствую что-то особенное. Что-то такое, что, если угодно, оправдывает всю суету, все напряжение, без которого не обходится мегаполис. Чувствую, грешно сказать, благодать. И, подозреваю, такие места есть у каждого.
Ивановская горка. Точнее, тот ее фрагмент, когда вы уже поднялись по улице Забелина, мимо всех этих новых и шумных баров, где полагается немедленно напиться, но не в этот раз, спасибо, — и вы переходите дорогу у Ивановского монастыря, становитесь у ограды храма Владимира в Старых Садах и смотрите вниз и слегка вбок. Медленно разглядываете совершенно флорентийский купол монастырского собора и башни рядом с ним. Надо идти дальше, но идти не хочется. Эта точка пространства устроена так, что здесь хочется просто стоять и стоять.
Двор голосовского дома на Яузском бульваре, то есть всем известного, в том числе и по советскому кино, дома со скульптурами рабочего и колхозницы, который архитектор Голосов построил для Военно-инженерной академии в момент перехода от эстетики конструктивизма к эстетике, говоря просто, сталинизма. Почему именно двор? — потому что именно там, когда заходишь в арку, происходит удивительное смешение впечатлений: за спиной у тебя остаются слегка обшарпанные стены и балконы, словно бы вмещающие в себя весь наш трагический двадцатый век, а в это же время, в глубине участка, — открывается дом Хитрово, изящная, пушкинской эпохи усадьба с барочным крылом, спрятанная внутри советской торжественности, словно бы в матрешке. Крутишь головой — то туда, то сюда, и времена спутываются. И это прекрасно.
Белая площадь. То редкое место, где даже самый строгий, самый ворчливый московский консерватор, для которого все новое и современное заведомо хуже прежнего (автор как раз такой), перестает жаловаться и ругаться, и мирно говорит: признаю, стало лучше. Этот не так давно сочиненный кусочек застройки возле Белорусского вокзала, где мнимо-древняя (буквально предреволюционная, просто стилизованная в древнерусских формах) старообрядческая церковь Николая Чудотворца соседствует с двумя стеклобетонными бизнес-центрами и ресторанами внизу, — это и правда остров неожиданной гармонии. Казалось бы, сама идея совмещать нынешние офисные постройки с каким-то отреставрированным памятником, играя на контрасте, — она, мягко говоря, не нова, но, забредая сюда, ты не думаешь об оригинальности. Только о том, что здесь хочется остаться.
Скамейка за храмом Марфо-Мариинской обители. Этот странный монастырь на Ордынке — точнее, исторически не совсем монастырь, поскольку великая княгиня Елизавета Федоровна основала его как уникальное заведение для девушек, которые могут пожить жизнью монахинь в юности, помогая бедным и больным, а затем выйти замуж и уйти, — это особый мир, куда можно зайти, открыв малозаметную дверь в глухой стене. За Покровским храмом — еще одна, на этот раз прямо блестящая стилизация под Древнюю Русь, — начинается сад, и ровно на этой границе можно надолго сесть, неотрывно глядя на собор. Это территория абсолютного покоя — и если вы далеки от церковной обрядности, это не так уж важно, вы все равно чувствуете себя здесь на своем месте.
Пруд около Новодевичьего монастыря. Почему именно пруд? — разве не сам монастырь, определенно великий, и даже не кладбище возле него, тоже принявшее множество гениев и знаменитостей. Непонятно. Но именно на берегах прудах, уже после того, как обязательная культурная программа закончена, возникает то самое ощущение, когда невозможно уйти. Может быть, все дело в том, что, подобно контрасту старого храма со стеклобетоном, здесь есть другой, но еще сильнее действующий контраст: когда что-то пленительное, в данном случае это монастырские стены и башни, возвышается над деревьями и водой. Матери устало катят коляски, подростки с прическами ядовитых цветов праздно шатаются со своим рэпчиком, а ты сидишь вместе с бело-красными башнями над водой. И этого достаточно.
И, наконец, непримечательный московский угол — улицы Гастелло и Русаковской. Еще не окраина, но уже не центр, парк в пяти минутах. Вокруг, правда, есть что запомнить — и чудом сохранившийся деревянный особняк из канувшей дачной эпохи Сокольников, и дореволюционная пожарная каланча, элегантная, как все тогдашнее. Но меня интересует другое: банальный многоэтажный дом начала семидесятых годов с большим двором, поднятым на высоком цоколе. Непременная детская площадка, хмурые бетонные подъезды, соседние улицы по-пелевински названы в честь революционных матросов Жебрунова и Барболина, а дальше вид на довольно-таки невразумительные окрестности — отчасти жилые, отчасти когда-то фабричные, рядом большое движение и толпа, но во дворе никого нет. И зачем я сюда прихожу? Этому есть простейшее объяснение — точно такое же, как и у любого, кто родился в Москве. Это двор моего детства. Плох он или хорош, но в первый класс я отправился именно отсюда.
И если день рождения города — это в известной степени день рождения москвича, а день рождения москвича — это день места, откуда он взялся, то получается, что именно на Русаковскую мне стоило бы каждый год в начале сентября идти с шампанским.
Но я прихожу туда намного чаще.
Если ты где-то на своем месте — ты всегда вернешься.
Автор: Дмитрий Ольшанский
Обложка: Лена Грачева / Москва Меняется
Этот и другие материалы читайте в газете «Московская перспектива».