Есть целая гора книг о России — о русской истории и культуре — где монотонно повторяется одна и та же идея, что наш народ особым образом склонен к коллективизму. Об этом любят писать всевозможные ученые иностранцы, но есть много романтических сочинений наших старых мыслителей ровно о том же: Россия, мол, это страна какого-то специального братства, этакой спрессовки людей — то ли под влиянием коммунизма, то ли крестьянской общины, и то ли это добро, признак какого-то фантастического идеализма, а то ли, напротив, зло, свойство тоталитарного государства. Но, так или иначе, слово «коллективизм» буквально гуляет по литературе обо всем русском.
И это, конечно, удивительное заблуждение.
Пожалуй, любой человек, который здесь родился и вырос, отлично знает, что характерное свойство нашего общества, его фирменная черта — это постоянное обособление, попытки людей во всем, в любых бытовых мелочах, как-нибудь отделиться друг от друга, отделиться — и желательно еще запереться, поставив вокруг себя все возможные барьеры.
Главный из них — забор.
Забор — символ России, сколько у нас разных жизненных укладов и вкусов — столько и заборов.
Прежде всего, огромные стены, которыми огорожена Рублевка и ей подобные богатенькие поселки. Едешь по какому-нибудь из них, и нет ничего, ни домов, ни природы, пейзаж отсутствует, есть только узкий лабиринт дороги среди высоченных заборов, изредка перебиваемых сторожевыми КПП, похожими на посты около военных частей. Мне приходилось видеть, как устроены аналогичные «буржуазные деревни» в западном мире — и там, если речь не идет об уникальном имении условного Брэда Питта, к которому настырно лезут поклонники, а только о жизни весьма состоятельного бизнесмена, политика, адвоката, то вместо грандиозных кремлей, готовых выдержать осаду, стоят одни изящные живые изгороди, а то и просто низенькие декоративные ограды.
Но это только малая часть великого разнообразия загородок. Дешевые дачные заборы из профнастила, городские перегороженные дворы и подворотни, старые особняки, неизвестно кому теперь принадлежащие, — никаких вывесок, только глухая стена на том месте, куда выходил когда-то усадебный сад, да единственная кнопка домофона. И мой самый любимый вариант, промышленный. Где-нибудь на окраинах тянется и тянется километрами унылый, в давние времена поставленный забор — часто еще и с колючей проволокой,— ограждающий какую-то разрушенную, невесть когда деградировавшую и заброшенную «зону», то ли бывшую фабрику, то ли «автобазу», то ли что-то другое, но такое же ветхое, забытое, засыпанное битым стеклом. А бывает и так, что этот горе-забор вдруг обрывается, и выясняется, что ты можешь свободно пройти туда, куда тебе еще за десять метров до этого было строго запрещено заходить, и это, если вдуматься, лучшая метафора всех наших ограничений: только что нельзя-нельзя, ни в коем случае, и вот уже сразу можно.
И, наконец, финальный этап этого вечного огораживания — кладбище. Русское кладбище, в отличие от западного, которое похоже на парк с разбросанными по нему могильными камнями, — это прежде всего суетливая теснота оградок, стремящихся ну хоть как-то защитить покойников от прохожих, от вандализма, от всего на свете. Защитить тех, кому, видимо, и при жизни — в насильственно коммунальном двадцатом веке — ох как не хватало приватного пространства.
Впрочем, заборами наше стремление закрыться вовсе не исчерпывается. Этим же целям служит главная отечественная мужская профессия — охранник.
Сколько в России охранников? Может быть, миллион. Куда ни приди, они буквально везде сидят в своих будочках, сидят на лестничных пролетах, на каких-то вахтерских постах, в особых домиках, сидят у шлагбаумов, сидят спрятанные, чтобы выскочить на неожиданного посетителя, сидят, а иногда вдруг встают и торжественно похаживают, чтобы потом вернуться к телевизору, а то и к разглядыванию пустоты. Казалось бы, самое медитативное, тихое, неспешное занятие — рыбалка, но нет, охранник — это живой апофеоз недеяния, когда гражданин сутками и годами не занят ничем, он — просто символ преграды, человек-барьер — и этого вполне достаточно.
Но и целой армии, нет, армады охранников нам мало, чтобы постараться закрыться друг от друга. Есть и самый простой способ добиться того же эффекта, даже не утруждая себя строительством забора или наймом скучающего дядьки средних лет с прицепленным к рубашке бейджем «ЧОП РУСИЧ».
Можно просто сделать каменное лицо, когда выходишь на улицу. Каменное лицо, угрюмое молчание в какой угодно ситуации — и вот уже невидимый забор готов.
Помню, как много лет назад, гуляя, страшно сказать, по городу Вашингтону, я к вечеру физически устал от того, как часто мне нужно было улыбаться и разговаривать с незнакомыми людьми везде — от магазинной очереди до парковых скамеек. Ничего подобного нельзя представить себе в России — здесь, если посторонний человек весел, общителен и словоохотлив, то это либо жулик, желающий вас обобрать, либо алкоголик, либо тоскующий пенсионер в состоянии легкого умственного расстройства. Все, у кого есть дела, силы и деньги, бегут мимо прохожих, словно бы закованные в броню, воспринимая каждого неизвестного человека как потенциальную угрозу. Не буду лицемерить — я и сам точно такой же, и я тоже опасаюсь непонятно чего, и терпеть не могу, когда со мной пытаются вступить в контакт те, кого я не звал, не знал и не выбирал.
Но от чего мы так страстно защищаемся?
Казалось бы, жизнь в России уже давно совсем не так тревожна и криминальна, как это было в конце прошлого века. Бояться нечего.
И, тем не менее, забор, охрана и морда кирпичом — вот национальная формула безопасности, хотя бы «на всякий случай».
Привычка — дело инерционное. Уклад меняется куда медленнее, чем те реальные обстоятельства, что однажды вызвали его появление.
Но все-таки я надеюсь, что придет тот день — или, скорее, придет тот отдаленный, но неизбежный момент, — когда родина слегка расслабится, когда у нас появится чувство легкости и спокойствия, и обязательные стены, которым нам очень нужно себя окружить, — нет, не исчезнут.
Хотя бы станут слегка пониже — и на том спасибо.
Автор: Дмитрий Ольшанский
Обложка: © PastVu.com
Этот и другие материалы читайте в газете «Московская перспектива».