Первая и главная истина о Москве состоит в том, что какой-то одной, единой Москвы не существует.
Родной наш город — это грандиозный котел, в котором невидимый повар истории перемешивает разные времена и архитектурные моды, и где нельзя выловить только то, что ты любишь, пренебрегая всем остальным, а нужно раз и навсегда привыкнуть к тому, что каждый следующий дом или поворот улицы может радикально отличаться от того, что ты видел только что.
И потому споры о том, какая именно Москва прекрасная, а от какой мы хотели бы избавиться — бесплодные, вечные, и в то же время любимые всеми, кто здесь долго живет. Давайте это и вот это оставим, а то снесем. Ни в коем случае! Уж если сносить, то тогда… и началось.
Поклонников древних палат и полувоображаемого, допожарного города, общий пейзаж которого мы видели только на фантазийных картинах художников конца девятнадцатого века, любивших воссоздавать легендарное прошлое, — таких поклонников мало. И это, как правило, хорошо осведомленные люди, точно знающие, с какой стороны нужно подойти к невзрачной вроде штукатурке не такого уж старого дома, чтобы решительно отколупнуть ее и обнаружить под ней кирпич времен царя Алексея Михайловича. После чего героически встать на его защиту — от тех, кто хотел бы устроить на том же месте стеклобетон до неба. Но таких ценителей, повторюсь, драматически мало.
Намного больше — сторонников классического московского особняка, каким он стал после нашествия Бонапарта: два этажа или один этаж и мезонин, и часто в дереве, а не в камне, запущенный сад за воротами и общее ощущение, что ты нашел себе персональный рай среди мегаполисного дурдома. Трудность, однако, в том, что любимый дом снаружи выглядит идеально, но внутри чуть хуже: комнаты тесноваты и, главное, интерьер безвозвратно погиб, ликвидированный революциями и прочими нашими тяжкими смутами.
Зато у доходного дома рубежа веков нет критиков и нет врагов. Он всеми обожаем. Давно забыто, что когда-то его стройка вызывала споры, его высота представлялась чем-то немосковским, — теперь это лучшее украшение и центра как такового, и чьей-то конкретной счастливой жизни, особенно если это пятый или шестой этаж, крыша не течет, зато можно сесть на подоконник в эркере и меланхолично смотреть в никуда. Это, несомненно, идеальное «никуда».
Конструктивизм — будь то дом культуры авторства какого-нибудь трагически репрессированного архитектора или рабочий поселок конца двадцатых годов, — ценим специалистами, но безразличен народу. Его эстетика и через сто лет многим кажется экзотичной, а признание в любви к ней — верный знак интеллектуальной моды, которая никогда не проходит. Но рядовой покупатель или обыватель в сторону этого Тяжмашнаркомрабсовета добровольно не пойдет.
А куда он пойдет — нам известно. У любого московского риэлтора, даже того, который от силы неделю на работе, есть один-единственный термин, который он использует к месту и не к месту, когда надо похвастаться клиенту своим предложением: «сталинка».
Всякий, кто переезжает в Москву, хочет жить в сталинском доме. Это простая, но вечнозеленая истина. Дайте нам Ленинский проспект, дайте нам Фрунзенскую набережную, юго-запад, дайте нам, наконец, высотку на Котельнической, — целыми поколениями мечтают новоприбывшие, тогда как родившиеся здесь — бывает, слегка презирают реконструкцию тридцатых и ее торжественные плоды, отказываясь от них в пользу какого-то тихого и кривого переулка.
У хрущевского дома, когда-то бывшего символом долгожданного счастья переезда в отдельную квартиру, нет адвокатов. Он физически и морально устарел, его сносят, и его жители уходят на новое место быстро и решительно. Впрочем, если о чем и жалеют, так это не об архитектуре, но о пропорциях, о пейзаже. Почти всем нравится, когда скромные пять этажей тонут в зелени, успевшей широко и высоко вырасти за шестьдесят лет жизни в этих стенах. Ценность хрущевки — это ее двор, а свежепосаженному дереву возле нынешнего ЖК понадобится ждать до второй половины этого века, чтобы создать масштаб, тень, приятную картину (хотя оно все равно будет много ниже дома).
Но есть в Москве художественный вкус, который можно назвать эталоном радикального, даже отчасти скандального эстетизма. Такой любви к прекрасному, что вызывает недоумение у окружающих, зато сам ценитель прекрасного особенно горд собой из-за того, что его никто не понимает. Это любовь к позднесоветской застройке. Да, серый брежневский бетон, некогда осмеянный классиком новогодней комедии, нашел своих защитников. Сложно поверить, но им действительно нравятся эти огромные учреждения и суровые кварталы, и они видят в этой тяжелой невзрачности поэзию. Понимаю, но не принимаю.
И, наконец, фанаты современности. Их, кстати, все больше. Я упрямый консерватор, мне трудно соглашаться с их аргументами, нет, разделять само их ощущение жизни, — но совсем недавно, оказавшись в одной из башен Сити, я посмотрел на мир их глазами. Я долго ехал, долго искал нужный вход, потом прорывался через охрану, учился использовать специальный пропуск, нужный для того, чтобы поехал лифт, но когда, наконец, я поднялся на несусветный этаж, зашел в квартиру и подошел к панорамному окну, — конечно, мне сложно было отвернуться.
Никто никого не переспорит. У каждого все равно останется любимый фрагмент города — и тот, другой, о котором хочется скорее забыть.
И, может, однажды искусственный интеллект сочинит нам игру, в которой можно будет — с эффектом реальности — конструировать свою Москву, со всеми пейзажами, звуками, запахами и лицами. Кому гиляровскую — с колокольнями, извозчиками и площадными базарами, кому сталинскую — с фонтанами, большими площадями и редкими открытыми автомобилями, а кому и с панорамным окном на сороковом этаже.
Главное — помнить о том, что у тебя один московский рай, а у кого-то совсем другой. И, пока мы не в игре, желательно, чтобы у всех этих архитектурных миров оставалась своя территория, и чтобы никто никого не уничтожил.
Автор: Дмитрий Ольшанский
Обложка: © Государственный исторический музей
Этот и другие материалы читайте в газете «Московская перспектива».