Случайный турист или просто деловой человек, оказавшийся в Москве в силу карьерных обстоятельств, редко обращает внимание на здешние церкви, если не считать кремлевских соборов или храма Христа Спасителя. Если есть в нем религиозное чувство – зайдет, нет – пройдет мимо, но в его жизни нет особых воспоминаний и ощущений, связанных с православной картой города. Но у того, кто в Москве живет долго, а то и с рождения, в памяти складывается целый атлас колоколен и куполов. Пусть и не такой грандиозный, как в прозе Ивана Шмелева — то была иная эпоха и другая, массовая вера, — но все равно: только начнешь перечислять – и не можешь остановиться.
Николо-Перервинский монастырь удивительным образом вырастает у тебя на глазах, когда ты идешь по невеселому окраинному району: мрачная многоэтажка, еще одна, и вдруг — крепость с огромным предреволюционным собором и вторым изящным храмом на двести лет старше. А за его алтарем — клетка с белками, по очереди крутящими колесо.
Или Донской монастырь — огромный мир, с толпами паломников и экскурсантов, с самым большим сохранившимся старым аристократическим кладбищем, спящие на котором графы, князья, генералы и великосветские дамы так тесно погребены, как, должно быть, никогда не стояли рядом даже на самом шумном и многолюдном приеме.
Или Климентовский храм в Замоскворечье (спешащие в метро прохожие понятия не имеют, что идут мимо православной церкви в честь Папы Римского, знали бы — удивились), где каким-то чудом в советские времена сохранился родной иконостас, а теперь, после реставрации, когда нет службы, там иногда включают Баха, и кажется, что ты где-то в Бельгии, а не около «Третьяковской».
Или знаменитый храм Большое Вознесение на Никитской, стройную ампирную колокольню которого видно издалека, и она, разумеется, всеми воспринимается как его ровесница, двухсотлетняя, пушкинская (он там венчался), но только это обманчивая картинка, до революции у этой церкви была допетровская, шатровая колокольня, а новую, сообразную его эстетике, как будто всегда рядом с ним и стояла, ему сочинили уже в девяностые.
Или маленький древний Спасский собор Андроникова монастыря, где хорошо молча постоять, пока никого нет. Этот собор, как и сам монастырь, уцелел в сталинскую эпоху, поскольку замечательный реставратор сделал доклад, что рядом с ним был похоронен Андрей Рублев – и, вдохновившись этим фактом, большевики сжалились и учредили там музей Рублева. Много позже, однако, знающие люди заметили, что тот доклад насчет могилы мог быть и фантазией реставратора, придуманной во спасение памятника, – и это была та редкая ложь, что намного прекраснее туманной правды.
Меншикова башня, барочный шедевр на Чистых прудах, — храм, где уже сорок пять лет служит ливанский митрополит, представитель Антиохийского Патриарха. Человек, славный тем, что в самые тяжелые годы государственного атеизма, когда любое касательство к религии всех образованных, городских, молодых строго отслеживалось и наказывалось, свободно крестил и венчал у себя, вовсе не спрашивая документов, поскольку спрос с иностранца был меньше, и ему было не все равно, и он был один такой в Москве.
Ивановский монастырь на одноименной горке около Солянки, этакий кусочек Италии с двумя изящными башнями-колокольнями и тихим внутренним двориком, — многострадальный, когда-то бывший революционным концлагерем, а еще за много лет до того пригодился для заточения двух знаменитых женщин, княжны Таракановой (невинной) и Салтычихи (мягко говоря, виноватой). Но теперь в этом месте такое немыслимое спокойствие, такая торжественная красота, что уже невозможно представить чьи-то страдания буквально на этом же самом квадратном метре.
Воскресенская церковь в Сокольниках, оставшаяся от нашего недолгого модерна, с темными дубовыми киотами, — никогда не закрывавшийся храм, который помнит совсем другие Сокольники, давно пропавшие, низенькие, деревянные, дачные, с садами и самоварами, а теперь оказался в центре огромного высотного района, и это значит, что вместо одного или двух этажей грехов, стало двадцать два этажа, но они все так же нуждаются в прощении.
А то и не храм, а пустота на его месте (коммунисты любили что-нибудь очень ценное снести и ничего не построить, лишь бы не было больше того, что их так раздражало). Пустота на углу Покровки и Потаповского переулка, где была, может быть, самая красивая московская церковь Успения — исчезнувшая в тридцатые, изощренно-барочная. Или Никола Большой Крест, снова грандиозное барокко, и снова пустота на Ильинке. Или Страстной монастырь, главное содержание и украшение Пушкинской (теперь) площади, на месте которого нет ничего существенного: так, советский кинотеатр, сквер, и еще каменный Александр Сергеевич, которому стоило бы переехать обратно, в самое начало Тверского бульвара. Каждое такое «отсутствие», почти безнадежно зовущее к воссозданию, сразу же вспоминается, как только ты идешь мимо.
Можно спросить: а почему храмы должны иметь такое значение для человека, далекого от религиозности? Эстетика — очевидный ответ, но есть и еще кое-что.
Именно церкви — для человека, которому не лень разобраться в Москве, — организуют вокруг себя пространство, выстраивают за собой город.
Царство высоток и проспектов — это поверхностный, туристический ориентир, площади у нас часто застроены чем попало, памятники — увы, совсем не всегда сделаны так, что на них хочется поднять глаза. И потому, если вы в самом деле хотите разобраться, что такое Замоскворечье, Китай-город, Таганка, и в чем состоит их очарование, их особость, и где они начинаются и кончаются — путешествуйте, ориентируясь не на магазины и рестораны, и даже не на музеи и дворцы, а на купола и колокольни.
Только они — подлинный фасад города, только они — представляют его вещество.
И когда вы полюбите и выучите московские храмы, станете различать их святых и примерные годы постройки, — всё, вас можно поздравить, вы больше не турист, не случайный прохожий.
Теперь Москва для вас — это родное, свое.
Автор: Дмитрий Ольшанский
Обложка: Генплан Москвы
Этот и другие материалы читайте в газете «Московская перспектива».