Я помню, как в конце прошлого века начиналась новая жизнь.
Прежде всего исчезла школьная форма. О, как мне не нравился этот потертый темно-синий пиджак, этот неизбежный пионерский галстук, который еще надо было научиться завязывать. И вдруг — они сгинули, и можно было являться на уроки сначала в джинсах и свитерах любого цвета, а чуть позже, когда свободный мир набрал силу, а заодно и пришли последние классы, я сидел за партой, не снимая широкую черную шляпу (сейчас это трудно представить, но — было, было). Вслед за пионерским галстуком куда-то делись и сами пионеры, а школьные учителя, почувствовав вкус вседозволенности, начали болтать что захочется, а не то, что было положено еще вчера, — так, учитель истории вдруг рассказал нам, что Ленин-то был немецкий шпион.
А впереди ждал целый океан веселого (как мне, в моем тогдашнем возрасте, казалось) хаоса: кооперативные рынки с книжками про полуголую Анжелику, танки на городских улицах, очереди на отоваривание талонов с номерами, написанными на ладони, шумные заседания народных депутатов, которые нельзя было пропустить, митинги, на которые ходили старшие, уличные перестрелки представителей хозяйствующих субъектов, толпы так называемых неформалов всех жанров — от хиппи вроде меня до поклонников группы «Депеш мод», заполнявших площадь у Маяковского, ларечная торговля всем на свете, включая, конечно, и продажу водки тем, кому было страшно сказать сколько лет, а еще богемные коммуны, возникавшие в брошенных домах, где теперь три кольца охраны и квартиры за триллион, и непременные казино, и немыслимый телевизор, про который нынешним юным надо специально объяснять, что это был совсем другой телевизор, где все и всем было можно, и смелые газеты нарасхват, и постоянное удивление, потому что на каждом шагу что-то было впервые — первый Пелевин-Довлатов-Бродский, первая кофейня, первый интернет.
Теперь я уже совсем не так восторженно смотрю на те бурные годы. И не только потому, что любой человек оглядывается на юность со сложной смесью ностальгии и сожалений, нежности и грусти, — но и в силу нашего опоздавшего послезнания о цене банкета. Русская свобода тридцатилетней давности была очень дорогой: ее обратной стороной стала капитуляция государства буквально во всем, от брошенной армии, добровольно сданных земель и развалившихся городов-домов-фабрик до отчаявшихся, нищих, потерянных людей, которым совершенно не в радость были мои тогдашние — беззаботные, подростковые, столичные — развлечения, поскольку они-то были взрослыми, и что им в этом новом мире делать и как выживать — этому они учились с великим трудом. Тогда мне и в голову бы не пришло задуматься об их судьбе — какое там, когда сегодня рок-фестиваль, а завтра — университетские гулянки. Но зато теперь память об этом историческом счете за праздник непослушания не дает мне относиться к тому времени просто и легко.
Вот так и вышло, что та свободная жизнь, удобная и открытая не для всех, и потому совсем не всем, мягко говоря, приятная, была постепенно свернута в начале нынешнего столетия — как, бывает, медленно закрывается ресторан, когда последние посетители еще пьют и веселятся, но официанты уже гасят свет и сворачивают скатерти. И уже лет десять назад мы окончательно привыкли к тому, что живем отныне в следующей, нынешней реальности, где надо, назовем это так, вести себя осторожно, поскольку государство уже не валяется в бессознательном состоянии в канаве, как это было в моем детстве, но бдительно ходит туда-сюда и контролирует происходящее.
И, казалось бы, можно снова — как это принято было в мире пионерских галстуков — с мечтательной тоской повернуться куда-то на запад, чтобы там искать утраченный дух вольности и разгула. Мол, у нас больше этого нет, мы здесь ходим по линеечке, но зато там!
Но не получается.
Удивительным образом, несмотря на все ограничения и запреты, на все сдерживающие и грозно предупреждающие законы последних лет, мы по-прежнему живем даже в более свободном обществе, нежели те, что нам регулярно ставят в пример, как двоечнику, — образцового сына маминой подруги. У нас до сих пор сохранилось что-то очень существенное, что составляет лучшую часть либерального миропонимания — и что было потеряно Западом, и это вовсе не ночные ларьки с водкой, драки на политических съездах или казино.
Дух трезвости и полезного сомнения.
Самое ужасное, что придумала — или, точнее, возродила, если вспомнить раннесоветский опыт, — заграница в двадцать первом веке — это атмосфера комсомольского, нет, даже хунвейбинского собрания, переходящего в истеричный погром. Западный человек утратил здоровый скепсис по поводу того, что внушают ему министры и корпорации, фильмы и фейсбуки, — и он сам, без всякого внешнего принуждения, организует бешеную и нелепую травлю любого, кто имел несчастье попасть под раздачу, поскольку недостаточно полюбил феминизм, экологизм, трансгендеризм, закутанное в тряпку восточное «разнообразие» и весь остальной политкорректный набор. Без всякого, повторюсь, товарища следователя и гражданина начальника — чуть что не так, отовсюду выгонят, заклеймят, забанят и оставят неправильного имярека как минимум опозоренным и безработным, и хорошо еще, если не с огромными судебными исками. И, главное, все будут этому радоваться — и продолжать искать поводы для стукачества, партсобраний и ярости благородной.
У нас, к счастью, иначе. К нам, разумеется, может заглянуть на огонек государство — да и проверить ласковой рукой, поворошить нас, не нарушили ли мы чего. Но государство — оно приходит в каком-то смысле извне. А сам русский человек — по-прежнему ироничен, скептичен и соблюдает внутреннюю, психологическую дистанцию по отношению к требованиям времени, не бежит впереди паровоза. Некоторые, конечно, бегут, но не являются образцами для подражания.
Приятно, конечно, лишний раз вспомнить о мутной юности. Прощай, темно-синий костюмчик, привет, портвейн и гитара, — о ней.
Но если есть на свете то ощущение свободы, которым можно гордиться в каком угодно возрасте и при каких угодно властях, — это как раз та самая внутренняя дистанция, трезвость ума.
И по сравнению с ее ценностью — всего остального не жаль.
Автор: Дмитрий Ольшанский
Обложка: © Сергей Григорьев / Фонд Art Russe
Этот и другие материалы читайте в газете «Московская перспектива»