Главной и самой драматичной новостью последнего времени в России стал петербургский теракт, убийство донбасского журналиста Владлена Татарского (а заодно и ранение множества посторонних людей), совершенное либеральной активисткой Дарьей Треповой, науськанной на это мрачное дело украинской госбезопасностью.
О политических и криминальных подробностях этой истории уже написано очень много, а будет написано еще больше. Меня, однако, волнует не только суть этого кошмарного происшествия, но и та странная тень, которую оно бросает на отношения поколений в России.
Дело в том, что этот теракт — пусть и случайным, но в то же время и судьбоносным образом — стал метафорой конфликта двух возрастных срезов русского общества. Назовем их для простоты молодыми и средними.
Татарский, он же Максим Фомин, — типичный сын своего времени, из тех, кому сейчас 40–45 лет. Человек из последнего поколения советских детей, заставший школьником и подростком крушение всего и вся — да еще в депрессивном индустриальном районе, — он, как и все мы, его ровесники, соединил в своей жизни психологическое взросление и революцию девяностых, которая, однако, только меньшинством воспринималась как правильная, как своя. В отличие от детей и юношей эпохи 1920-х, для которых недавно воцарившийся коммунистический утопизм стал основой самоощущения на всю жизнь (часто короткую), — их сверстники конца века в большинстве своем вырастали на эффекте отталкивания от ценностей старших. И потому логично, что Татарский — после работы в шахте, после судимости, после всех, что называется, грехов молодости, — пришел к тому, что стал сначала добровольцем в донбасской армии, которая буквально занималась тем, что разрушала постсоветский, беловежский мир, созданный либеральной революцией, а затем начал писать книги и делать свои ежедневные эфиры, которые собрали вокруг него сотни тысяч таких же, как и он, недовольных реальностью 1991 года (важнейшей частью которой была и независимая антирусская Украина). Я не работал в шахте, не сидел, не воевал, но я отлично понимаю его позицию и его чувства, и это, видимо, и есть то поколенческое свойство, что сближает нынешних сорокалетних (и чуть постарше) людей со странной, не слишком заметной, но все же несомненной травмой распада империи.
Террористка Трепова – такой же характерный образец, но совсем другой логики и других чувств. Она родилась в самом конце девяностых — и никаким образом, даже самым краем сознательного возраста, не ощутила тот водоворот хаоса, в котором каждый должен был как-то по-своему выплыть. Вся ее хоть сколько-нибудь сознательная (если так вообще можно о ней выразиться) жизнь прошла при нынешней власти, то есть при вечной сытости-стабильности и прочей почтенной скуке. Каких людей рождает такое время? Конечно же, не самых лучших. Парадоксальным образом, любой человек стремится к хорошему положению — своему и мира вокруг, — но при этом качественные люди возникают в результате серьезных испытаний, вредных для общества в целом, но полезных для появления сильной личности. Напротив, благополучие, ценимое всеми, неумолимо ведет к деградации молодых. Те становятся инфантильными и безответственными, увлекаются экзотической ерундой и совершенно не представляют себе, что такое трудные времена и что такое выживание, безопасность, борьба. Феминистка-веганка-проукраинка-не-пойми-что-еще Дарья Трепова — как раз такая девочка-недоразумение, легко и бездумно перешедшая от митинговой беготни к вербовке украинской разведкой, а от вербовки — к попытке массового убийства. Никто толком не знает пока про нее главного: понимала ли она, что идет именно взрывать и убивать, что в статуэтке, которую она несет Татарскому, вовсе не прослушивающее устройство (как она сама сейчас утверждает), а бомба? Это неясно — и, может быть, правда состоит в том, что она точно не знала (вряд ли госбезопасность могла надеяться на ее надежность, если бы открыла ей цену ее поступка), но догадывалась. И, тем не менее, пошла и устроила бойню.
Нехорошо обобщать, но иногда можно. Образец поколения, вроде бы ратующего за гуманизм, мир, права человека, за всех розовых пони на свете, — идет, вовсе не зная цену человеческой жизни, и уничтожает своего оппонента из старших, который кажется таким брутальным, таким воинственным, но зато очень хорошо помнит самое главное: моральную и какую угодно другую стоимость пули и бомбы. И ровно поэтому никогда бы не сделал того, на что с такой фантастической легкостью согласилась она.
К чему же придет в конце концов это столкновение людей, воюющих за возвращение единой страны, — с людьми, мечтающими только о том, чтобы ходить на психотерапию, пить таблетки, исследовать собственный гендер и чтобы ничто из внешней реальности не нарушало их так называемые границы? Проще всего предположить, что молодые гарантированно победят, ну просто поскольку моложе и, значит, на их стороне возрастная неизбежность.
Так, да не так.
Наше — условных «сорокалетних» — возможное везение состоит в том, что мы уже видели, как менялась страна на рубеже веков, и мы знаем, что всякое поколение мутирует, когда взрослеет. Оно трансформируется в том смысле, что мальчики и девочки, седея или обзаводясь жизненным опытом, пересматривают свои представления о мире, и стоит им только дойти до того момента, когда от них будет зависеть все, как вдруг окажется, что они сами — уже не те, с ними что-то произошло. Но есть и второе изменение. Внутри самого поколения случаются «смены состава», когда со временем становятся лучше видны уже другие люди того же возраста. Еще вчера казалось, что те, кто родился около 2000 года — это сплошные розовые пони, а потом пройдут годы, и выяснится, что мы кого-то просто не замечали. Так что не все так плохо.
Но в одном конкретном случае питерского взрыва уже ничего не исправить. Одна нелепая и преждевременная смерть, одна добровольно сломанная жизнь — и вокруг еще много людей, травмированных этой трагедией.
И если это все-таки конфликт поколений, то пусть бы они сталкивались как-то иначе. Без крови.
Автор: Дмитрий Ольшанский
Обложка: © Bibliothèque nationale de France
Этот и другие материалы читайте в газете «Московская перспектива».