Медаль «За оборону Москвы» дороже всех наград

По данным Минтруда РФ, в настоящее время в России осталось 66 тысяч бойцов Великой Отечественной войны. Общее число всех участников, включая тружеников тыла, жителей блокадного Ленинграда, узников фашистских лагерей и так далее, составляет всего один миллион человек…

В доме Сэды Георгиевны вкусно пахнет свежей выпечкой. Чистота образцовая. Сэда Георгиевна встречает нас с фотокорреспондентом в нарядной серебристой кофте с военными наградами, с жемчужным ожерельем на шее, в модных брюках. Сэде Георгиевне Зеленецкой 100 лет. Когда началась Великая Отечественная война, ей было 19.

Не плачь, мама, через неделю все кончится

Фотография: © Лена Грачева / Москва Меняется

22 июня 1941 года. Сэда помнит весь этот день до минуты. Было воскресенье, они с мамой были дома одни, все уехали на дачу: дядя, бабушка отчим. У нее завтра, в понедельник, последний экзамен – биохимия, и Сэда сидела над учебниками. Уже вечером на улице вдруг поднялась суматоха, крики: «Туши свет, туши свет!» Девушка высунулась из окна, по двору все мечутся, как сумасшедшие, взад-вперед, кричат: «Война, война началась!»

— У нас приемник был в комнате у дяди, — вспоминает Сэда, — но мы его не включали, а тогда ведь у всех висели «тарелки», все слушали радио. И я бегом к соседям: «Вы радио сегодня слушали..?»

Мама плакала, а я говорила: «Чего ты плачешь, через неделю все кончится». Мы были уверены, что это какая-то случайность.

Утром Сэда поехала сдавать экзамен. Она училась во втором медицинском на педиатра. Профессор Сэду любил, она была отличницей, поэтому долго по теме не гонял, поставил «отлично», а потом сидели, обсуждали, что же будет: у профессора на фронте был сын, у Сэды – жених.

Его считали погибшим

— Ваш жених служил в армии?

— Нет, Давид закончил Куйбышевскую военно-инженерную академию, строительный факультет, и он был на преддипломной практике на границе, которая как раз проходила по реке Санок — нынешняя Польша. Но тогда были установлены новые границы, и на другом берегу была воинская немецкая часть, они ничего не строили, валяли дурака, играли на гармошке, а наши строили ДЗОТы – оборонительные сооружения. За две недели до начала войны к Давиду приезжал руководитель практики генерал Карбышев Дмитрий Михайлович. Он посмотрел, что Давид построил, ему очень понравилось, и он спросил, какие у Давида перспективы, что планирует делать после окончания. «В сентябре приедешь, зайди ко мне на кафедру, — сказал Карбышев, — если у меня будет место, я тебя возьму».

Но жизнь распорядилась совсем по-другому. И Давиду, а он был бригадиром, и еще двадцати дипломникам пришлось засесть в этом ДЗОТе, который они строили. Им обещали подвезти снаряды для обороны, и каждый день они отправляли на разведку одного человека, чтобы узнать, что происходит. Но никто не возвращался.

Они несколько дней просидели там без еды и воды, пока немцы не взорвали ДЗОТ, и погибло человек 14. Давиду повезло: он стоял у двери, и когда раздался взрыв, то дверь раскрылась и его зажало между стеной и дверью. Он потерял сознание, был ранен в ногу и таким образом попал в плен. Три года был в плену. Это была Западная Украина. Однажды ему с четырьмя товарищами удалось бежать. Они наткнулись на охранника-немца и сказали, что пошли за сеном, матрасы надо было набивать, немец махнул рукой, сказал: «Идите». Он понял, что они убежали, но, во-первых, немцы тоже разные были, а во-вторых, их было пятеро, а он один.

Фотография: © Лена Грачева / Москва Меняется

Беглецы долго скитались по лесам, натыкались на партизанские отряды, а отряды тоже были разные – кто за немцев, кто за русских, и наконец они попали в небольшой партизанский отряд, который был за русских; у командира немцы уничтожили всю семью, но он сказал: «Вас слишком много, я к себе вас взять не могу». Давид понял и просто попросил план местности, куда двигаться дальше. Он так быстро и профессионально перерисовал этот план, полученный от командира, что тот сразу понял: перед ним не просто солдат, а грамотный офицер, военный инженер, и он предложил Давиду быть комиссаром отряда.

Давид сказал: «Если только мы все впятером останемся». И договорились. Однажды они расстреляли машину с немцами. Там ехал какой-то полковник с важными документами, и когда перевели с немецкого документы, поняли, что их срочно надо доставить через линию фронта. Он перешел линию фронта и попал, по-моему, в 38-ю армию, я точно не помню. И ему предложили там остаться начальником разведки, мол, ты хорошо знаешь леса, столько уже партизанишь. А он говорит: «Я четыре года не знаю, что с моими родителями, что с сестрой, с невестой, мне в Москву надо».

Ну что ж, их посадили в товарные вагоны и отправили в Подольск. А в Подольске надо было проходить проверку и доказать, что ты в плену не стал изменником родины… Но Давид успел написать письмо нашим знакомым в Москву, которые тут же позвонили его сестре Соне, моей подруге по институту, она нас и познакомила в свое время, а Соня позвонила мне. Вот было радости-то, ведь мы все это время считали его погибшим…

Мы бежали 50 километров всю ночь и весь день

— А как вы жили все это время?

— После экзамена нас всех вызвали и сказали: 30 июня с вещами взять еду на три дня и в девять 9 утра быть в институте. Мама меня собрала. Нас посадили в автобусы и повезли. Мы ехали три дня. Ночевали в школах в спортзалах. Нас привезли к Днепру, и напротив на крутом берегу Смоленск – красивейший город. Златоглавые церкви с крестами, а внизу, в пойме реки, колоссальное количество девчонок, таких же как мы, в сарафанах – жаркое лето было ужасно, ни одного дождя не было. Мы вышли из автобуса, а над Днепром два самолетика летают, маленькие такие, и вдруг они развернулись, подлетели и стали бросать на нас бомбы…

Мы бросились в кювет, нас тут же подхватили водители автобусов, которые нас привезли и стали заталкивать обратно. Потом отвезли в какую-то деревушку, где мы ночевали в сарае с сеном и прожили там несколько дней.

Мы по 12 часов копали противотанковые траншеи.

Фотография: © Лена Грачева / Москва Меняется

Были военные с картами, с планами с четким расчетом и разметкой, где копать. Было очень много студентов из всех московских вузов, в основном девушки. Над нами постоянно кружили немцы, бросали листовки с текстами в стиле: «Дамочки, не копайте ваши ямочки!» При бомбежках мы прятались в наших же траншеях. Траншеи копали большие, длинные, глубокие. Потом переходили в другое место или переезжали, нас перевозили на машинах или мы шли пешком. Все было организовано предельно четко. Таким образом мы от Смоленска дошли почти до Москвы.

Это было весь июль, август и половину сентября. Один раз мы попали в окружение. Ночью нас разбудили сказали сложить вещи в центр конюшни, где мы ночевали. Было прохладно, и я надела лыжный костюм. Мы шли всю ночь, даже не шли, мы бежали рысью, бежали без остановок. Потом наступил день, жара стояла страшная, дорога пыльная – и так мы бежали 50 километров. Когда с меня «содрали» этот костюм, у меня вся кожа была в волдырях от ожогов…

— Но вы вышли из окружения без потерь?

— Да, в результате мы вышли из окружения даже без потерь, но было очень страшно, и невыносимо жарко, и невыносимо больно, все тело болело от этих ожогов… Вещи наши привезли только через три дня, грузовик перевернулся и попал в лужу. А у меня был чемодан из картона, он весь размок и превратился в кашу…

По ночам над нами пролетали «мессеры», и спать было невозможно, мы знали, что они летят бомбить Москву…

Совсем другая Москва

— В сентябре 1941-го вы вернулись в Москву?

Фотография: © Лена Грачева / Москва Меняется

С сентября опять начались занятия. Москву я не узнала: тихий, спокойный город, не тот шумный, радостный и вечно спешащий, к которому мы привыкли. Все ходили мрачные, с опущенными головами, везде заклеенные крест-накрест окна. Мы с мамой и бабушкой жили в третьем Павловском переулке в районе Серпуховки, а у отчима была комната в Камергерском переулке рядом с Художественным театром. Мама с отчимом жили там.

Поначалу я ночевала у них. Мы ложились спать одетыми. По радио каждый день объявляли воздушную тревогу, и все, уже с сумками, шли к метро «Охотный ряд». Спускались вниз по Камергерскому переулку, выходили на Большую Дмитровку, спускались в метро. Люди шли молча, с опущенными головами, с детьми на руках. Ни разговоров, ни крика, ни шепота. Все эскалаторы работали только вниз. Вся платформа была заставлена раскладушками. Женщины с детьми и беременные женщины уже знали свои места, они же каждый день ходили. Остальные спускались к путям и шли по путям в сторону «Площади революции» до тех пор, пока не встречали людей оттуда.

Когда встречались, останавливались, у каждого была шпала. То есть расстилали то, что у них было, и ложились, каждый на свою шпалу. Все молча. Засыпали мгновенно. Ни разговоров, ни пререканий, тихо, мрачно. Но я там была всего несколько раз, а потом уехала жить к бабушке. А в наших переулках во дворах были выкопаны щели. Наш двухэтажный дом, вокруг еще двухэтажный и одноэтажный, а в середине были клумбы, и у каждого было свое место в этих щелях, каждый приходил со скамеечкой, и спали на скамеечках.

Эвакуация

Фотография: © Лена Грачева / Москва Меняется

16 ноября объявили всеобщую эвакуацию. Из Москвы все шли пешком с рюкзаками, с колясками, с детьми. Отчим Сэды работал в НАТИ – научно-исследовательском институте, занимавшемся проблемами тракторостроения, и там был газогенераторный отдел. И на газогенераторных машинах не мог ездить никто, кроме отчима, ни шоферы, ни инженеры, никто с ними не справлялся. И вот Сэда слышит, как он подъезжает к дому на этой газогенераторной машине, врывается в квартиру, и в спешке объявляет: «Все! 20 минут на сборы – уезжаем!»

— Что вы брали в первую очередь? Что для вас было самым ценным?

— Что мы могли собрать за 20 минут? Что успели, то и схватили, теплые вещи, одеяла, а погода была ужасная, дождь моросил. Бабушка сообразила взять кастрюлю, ложки, чашки. Машина была полна чурок, ее надо было топить. Мы постелили внутри паласы, накрылись одеялами и в таком виде ехали до Владимира. Там пробыли сутки, бабушка купила на рынке поросенка, и мы долго его ели, пока ехали до Горького. Остановились в школе. Несколько дней прожили там, а дальше до Ульяновска ехали на барже.

Потом от Ульяновска еще 100 километров в город Мелекесс уже на электричке.

— А кто распланировал ваш маршрут?

— Руководство института, где отчим работал, то есть нам сразу сообщали конечный пункт, и никто не спорил, организация была очень четкая.

Мы заходили в первый попавшийся дом, и нас все пускали, народ относился очень доброжелательно. Мы поселились у мужа с женой, в большом доме с русской печкой. Они сами спали на печке, а нам отдали большую комнату. До сих пор помню, как звали хозяйку – Мария, а как мужа — забыла. Я там работала на лесоповале несколько месяцев. Там был огромный мелькомбинат и механический завод, на который и приехали работники НАТИ.

Мелькомбинат работал на дровах, и рабочих с завода отправляли на лесоповал. Эвакуированных там не было, я случайно попала. А через несколько месяцев семьи потихоньку начали возвращаться в Москву, и я решила ехать. Моя подруга Соня, сестра Давида, работала в Подольске в госпитале, мы с ней переписывались и договорились, что пойдем с первого сентября в институт. Мне хотелось учиться. Но попасть обратно в Москву было не так просто. Надо было иметь вызов с работы с объяснением, что ты нужен городу. И я без документов, без билета на третьей полке, можно сказать зайцем, ехала в Москву. Но мы также ехали — все свои, из этого института. Меня все знали, и поэтому стали защищать, когда пришли проверять документы. В общем, меня все равно высадили на какой-то станции около Москвы, но я добралась.

В наш дом попала бомба, вылетели все окна, вся мебель стояла в воде. И мне пришлось жить у знакомых. С трудом я устроилась на работу секретаршей, потому что нужны были карточки на питание. Ни черта не умела, ничего не знала, бумажки перебирала, шла в машинное бюро, училась печатать… до сентября 1943-го…

Сельский врач

Соня с Сэдой были на четвертом курсе, когда война шла уже к концу. Уже была освобождена Молдавия, и там началась эпидемия сыпного тифа. Сто человек с их курса отправили в Молдавию «на сыпняк». Девочки были умные-разумные и, хорошо, что они сообразили сделать прививки.

— И это вас спасло, вы не заразились?

— Конечно, я и сейчас всем советовала делать прививки от ковида, и сама делала обязательно. Но наше министерство конечно, сообразило отправить девчонок и не дать валерьянки даже с собой. У нас ничего не было. Молдавия только освободилась, там, бог знает что делалось: ни лекарств, ни здравоохранения, ничего не было, все было разрушено. В Тирасполе мы пришли к секретарю горкома партии с вопросом: куда нам деваться? Молодой симпатичный парень, только что назначенный, он подумал-подумал и говорит: «Девочки, оставайтесь в моем кабинете, а я себе место найду!» А там письменный стол и шкаф для бумаг. А нас шестеро. И вот мы спали — двое на столе, двое на полу, а мы с Сонькой шкаф перевернули, полки вытащили, и вдвоем там очень хорошо помещались.

Потом нас отправили в Григориополь, а затем в село Дородское, большое село, расположенное вдоль Днестра. Ехали мы на телеге 10 км, везли какого-то больного молодого человека; возница и мы с Соней с чемоданами. И вот выходим мы возле сельсовета, и все вышли из этого сельсовета и смотрят на нас. А нам выдали солдатские ботинки 41 размера (у меня нога 36 размера, у Сони 35) и военные телогрейки защитного цвета, они нам ниже колен, в общем, вид у нас был ужасный…

Одна женщина, санинструктор, пожалела нас и взяла жить к себе. Но мы от нее сбежали, потому что всю ночь нас кусали вши и блохи, Соня вся волдырями покрылась. И в результате нас поселили в доме местного врача, которая умерла сама от сыпного тифа. А утром к нам на прием уже стояла очередь. У нас была задача тифозных отправлять в Григориополь, потому что лечения и лекарств не было, и помочь мы им больше ничем не могли. Но помогали остальным, принимали больных, ходили по домам. Когда у нас был прием, Соня принимала больных, а я бегала в соседнюю комнату и листала учебники. Уговаривали стричься женщин, которые приходили к нам с гнидами в волосах, мы отрезали эти колтуны и тут же бросали в печку, в общем, мы делали невообразимые вещи, которые нам сходили с рук.

Чем только не приходилось заниматься. Один мужчина объелся кукурузы, и у него был заворот кишок. Мы расхлебали и это. А однажды приехал какой-то военный и говорит, что там женщина задушила новорожденного и утверждает, что ребенок родился уже мертвым. Нам надо было сделать вскрытие и доказать, родился он мертвым или живым. И мы все делали…

Мы там прожили до 8 мая 1945 года, и вернулись в Москву, когда война уже кончилась.

— А какова судьба вашего жениха, Давида, прошел ли он проверку?

— Когда Давида отправили в Подольск на проверку, там он должен был доказать, что он не предатель. А как можно было это доказать? Только свидетельскими показаниями. У него были друзья, которые свидетельствовали в его пользу и по партизанскому отряду, и те, кто с ним бежал из плена, и другие, а потом его отправили опять на фронт. Он попал в спецчасть. Их посадили всех на танки в Калининградской области, Давид был ранен, попал в госпиталь, уже в самом конце войны. А потом он вернулся, и мы поженились.

— Какая награда для вас наиболее ценная?

— Я получила медаль за оборону Москвы и считаю она самая дорогая, потому что те канавы, которые мы копали, сыграли свою роль. Недавно как-то какой-то пожилой ветеран выступал и сказал, что, когда он был на фронте, и по полю поехали немецкие танки, а один «гнался» за ним, он прыгнул в траншею, которую мы копали, и спасся.

Автор: Наталия Журавлева / Москва Меняется